Зарисовки старой Лукьяновки

Киевский Подол затопило. Мутная вода лениво затекает в окна, на ее волнах покачиваются остатки посуды и печные угли. Посреди этого сора восседают в лодках обитатели затопленных домов. Бестолково крутятся, щупают шестами глубину воды, греются от сырости глотками оковитой. Батюшки служат молебны в лодках, привязанных к торчащим над водой пенькам – бывшим столбам церковных ворот.

Так было в 1845 году, когда вода в Днепре поднялась на семь метров. Подобные паводки бывали и раньше, но этот год был решающим. Торговцы и ремесленники приднепровской полосы уразумели: пора переселяться повыше. На те надподольские холмы, где когда-то построил себе усадьбу сказочно разбогатевший подольский ремесленник, цехмейстер Лукьян Александро?вич. Жил этот Лукьян во времена казацкие, гетманские; с тех пор от его деревянных хоромов и след простыл. Но все же изрезанное нагорье над Подолом по старой памяти называли: Лукьяновка. И поговаривали, что киевский подвижник св. Феофил прорек: «На этих горах возведет обитель благочестивая царственная жена». Но тогда в это верилось с трудом.

Ибо первой большой постройкой на Лукьяновке была... тюрьма. Печальный замок

Главный городской острог с величественным названием «Лукьяновский тюремный замок» начал прием невольных посетителей в 1863 году. И уже вскоре изображение Лукьяновской тюрьмы вошло в «джентльменский набор» открыток с достопримечательностями Киева. Нам покажется странной открытка с видом следственного изолятора и надписью «Привет из Киева» – а сто лет назад это было в порядке вещей.

Впрочем, тогда и само понятие «Лукьяновская тюрьма» по известности не уступало казематам Шлиссельбурга. Ведь мало найдется киевских революционеров, которые бы не оказались в этом узилище. И когда молодая Леся Украинка из астраханской ссылки писала сестре, что «все-таки краще жити в Астрахані, ніж на Лук'янівці» – намек на темницу был для всех понятен.

После Революции тут погибали за веру. Печальный список лукьяновских исповедников огромен, но два имени нельзя не упомянуть. Хмурой осенью 1937 года допросы на Лукьяновке принесли мученический венец митрополиту Киевскому св. Константину (Дьякову). И в те же дни здесь погиб самый, наверное, известный киевский священник, о. Александр Глаголев. В свое время он прославился защитой еврея Бейлиса, обвиненного в ритуальном убийстве. Кроме того, он был духовником семьи Булгаковых, венчал Михаила Булгакова и явился прототипом образа отца Александра в романе «Белая Гвардия».

Но в этом доме плача случались и радостные события. Революционерка София Богомолец, арестованная беременной, тут родила сына – будущего великого физиолога Александра Богомольца. Достижениями этого уроженца Лукьяновского замка мы руководствуемся при каждом переливании крови и заживлении переломов. А неподалеку расположенный медицинский университет носит имя Богомольца.

В наше время можно каждый день ходить по улице Дегтяревской и не догадываться, что затерянное среди жилой застройки СИЗО №13 является одним из самых трагических мест нашей истории. Наш Монпарнас

Странное дело: на Лукьяновке в первые годы ХХ века жила чуть ли не половина писателей, художников и ученых Киева. Лидеры киевской художественной школы – Пимоненко, Менк, Орловский, Мурашко; маститые украинские писатели и будущие русские писатели и философы, выдающиеся биологи и популярные пианисты – что их влекло сюда?

Возможно, чуткие души привлекало свежее дыхание сырецких дремучих боров, тогдашнее врастание не только города в лес, но и леса в город. Константин Паустовский с любовью вспоминал неожиданные старые сосны рядом с вполне городскими особняками. Полярник и физик Отто Шмидт часто вспоминал трамвайную линию, проведенную в Репьяховом яру по настоящему горно-лесному серпантину – эти места были известны под романтическим именем «Киевской Швейцарии». Николай Ушаков в своем дворе обрел речку Сетомль, которой при нем уже несколько веков не было, но в которой когда-то Ярослав Мудрый потопил орду печенегов.

А может, творческие сердца манил потрясающий вид на Подол с лукьяновских обрывов? За идиллическими хатами вдруг открывается неожиданная горная высь; а над ней пышные облака, малиновые и вишневые закаты; а под ней россыпь подольских домиков, днепровские разливы и бесконечные леса. Тут и в наше время хочется рисовать, слагать стихи или молиться.

Неспроста, живя на Гоголевской, киевский марксист Николай Бердяев становится религиозным философом. Учившийся в этом же районе гимназист Валентин Войно-Ясенецкий (свт. Лука) решает вначале стать художником, а затем приходит к идее спасения людей от страданий через медицину.

Киево-Покровский монастырь

Парализованная великая княгиня Александра (игумения Анастасия) в 1889 году на лукьяновских кручах основала обитель-лечебницу – так сбылось пророчество старца Феофила. Уже вскоре Покровский монастырь был не только одним из крупнейших (более 700 инокинь и послушниц), но и являлся самым оснащенным в регионе медицинским центром. Многие сестры монастыря, пережившие революцию, пополнили ряды исповедниц и мучениц. А стараниями игумении Архелаи (Савельевой) изувеченный монастырь пережил второе рождение в годы Великой Отечественной войны; тогда в его стенах и подвалах сотни киевлян укрылись от немецкой каторги и расстрела.

На одном из здешних обрывов мудрые зодчие ХІХ века возвели Киевскую духовную семинарию. И не менее, символично, что в ХХ веке в ее стены вселилась Украинская академия искусств. Так, по-киевски, своеобразно сбылась мечта Александра Мурашко (первого украинского художника, признанного в Европе), который вынашивал идею устроить общину художников на Лукьяновке. Сам же Мурашко летним вечером 1919 года был застрелен в спину неизвестными в двадцати шагах от своего дома.

Но в те же месяцы в семинаристском доме советская власть учредила Дом искусств и поселила тут композиторов Леонтовича и Стеценко, неподалеку обрела место жительства и старая писательница Олена Пчилка (чья дочь так не хотела «жити на Лук'янівці»!), писатель Степан Васильченко и многие другие творцы нашей культуры.

Тогда же в Дегтяревской богадельне (доме престарелых на Лукьяновке) скончался всеми оставленный житель этого района Иван Нечуй-Левицкий. Под склоном Лукьяновки происходила большая часть действия его комедии «На Кожемяках» – мы знаем ее в постановке Михаила Старицкого под названием «За двумя зайцами». А облачные виды, открывающиеся со склонов его района, стали рефреном целого романа, который так и называется: «Тучи». Наш Петергоф

Усадьба на краю Репьяхова яра и заброшенный пейзажный парк при ней теперь известны только ученым-врачам, посвятившим себя проблемам родов и женским болезням. Но полвека назад это место на немецких штабных картах обозначалось особым флажком. Здесь была резиденция первых людей советской Украины.

В страшные 1930-е годы лукьяновскую тишь обживал глава НКВД Украины Всеволод Балицкий. На его совести не только массовые репрессии и разрушение тысяч храмов и других памятников архитектуры (в том числе обеих церквей Лукьяновки). В голодные годы он обманным путем воспользовался бюджетом республики для дорогой реконструкции особняков и парка в своем киевском имении. Так появилась резиденция с многочисленными озерцами, мостиками, аллеями и беседками.

После войны в усадьбе поселился со своей семьей Никита Хрущев, тогдашний лидер советской Украины. Будучи любителем технических новшеств, записал на магнитофон пение лукьяновских соловьев и слушал ее впоследствии в Москве. В этом доме скончалась мать Хрущева, по происхождению украинская крестьянка: похоронена Ксеня Хрущева неподалеку, на Лукьяновском кладбище.

После отъезда Хрущева в резиденции последовательно проживали главы советской Украины вплоть до Петра Шелеста. Наш Лычаков

Киевская телебашня стоит посреди кладбищ. Вонзенную в облака иглу с двух сторон окружают сотни разнообразнейших крестов, каменных ангелов и монументов – Лукьяновское гражданское и военное кладбища. А с третьей стороны простирается бесконечное зеленое провалье Бабьего Яра: самой большой братской могилы в мире. На этих погостах покоится более 200 тысяч тел – население крупного областного центра.

В других городах (Львов, Севастополь, Петербург) старые светские кладбища – популярнейшие объекты экскурсий и медитаций. Однако в Киеве такой традиции нет. А между тем, всего несколько минут ходьбы от шумной станции метро «Дорогожичи» – и вас окружает необыкновенная духовная атмосфера Лукьяновского кладбища. Красота скульптур, строгость крестов и... множество известных личностей.

Вот перед нами могила Петра Нестерова – выдающегося киевского летчика. На заре авиационного дела в 1913 году он первым в мире совершил в воздухе над Оболонью фигуру высшего пилотажа «мертвая петля». А через год он совершил и первый в мире воздушный таран, сбив ценой своей жизни самолет противника.

Рядом с могилой Нестерова можно увидеть надгробие еще одному пилоту: «Легендарный витязь неба Крутень Евграф Николаевич». Правда, настоящая могила изобретателя русской истребительной авиации Евграфа Крутеня находится в Выдубицком монастыре. А на Лукьяновском кладбище по ошибке перезахоронили другого пилота. Зато теперь два друга-киевлянина соседствуют памятниками бок о бок.

Военлетчики окружены выдающимися врачами и физиологами. Основатели целых фундаментальных разделов науки – Стражеско, Образцов, Лурье, Писемский, Виноградов; академики, профессора, педагоги. Разнообразные стелы и бюсты на могилах известнейших геологов, биологов, археологов. Печальные ангелы обнимают кресты и стоят под башенками, охраняя покой художников и архитекторов. Постаменты со следами крестов, сбитых безбожниками, – могила главнокомандующего российской армии генерала Духонина. Высокие кресты из простой некрашеной древесины над священниками, игумениями, епископами. Алтарный каменный престол с крестом, обвитым колючей проволокой, – святыня Лукьяновского кладбища, мощи священномученика Константина, митрополита Киевского.

Деревья, птицы, возвышающий душу покой. А посреди него – красивый, словно игрушечный, храм Новомучеников и Исповедников Российских, множество из которых вокруг этого храма и покоятся.

Молитвенная, поэтическая, романтическая Лукьяновка сейчас, казалось бы, иная. Район заводской, жилой, офисный. Дороги страшно переполнены транспортом. Но все же кое-где во дворах, на кручах, в скверах и парках до сих пор витает дух старой доброй Лукьяновки.

Олег Кочевых

журнал "Отрок"

«Городу и миру». Прогулка по булгаковскому Киеву

Чувство, испытанное впервые, особенно пронзительно.

Из душного застолья, от гостей, вина и музыки выйти в тишину зимней ночи, обжечься звездами и морозом и понять, что ты влюблен — впервые.

Теряя силы и веру в себя, не видя ничего, кроме рюкзака впереди идущего и своих ботинок, без конца карабкаться в гору, и, как-то неожиданно оказавшись на вершине, увидеть мир с высоты — впервые.

Родиться и прожить в Киеве лет, скажем, 20, исходить его улицы, полюбить его холмы, прирасти к нему душой — и под свист метели и грохот декабрьских фейерверков прочесть «Белую Гвардию». А потом, следующей зимой, снова. И еще раз. И каждый раз — как впервые.

«Нет на свете города красивее, чем Киев» — написал Булгаков. Впрочем, все сказанное писателем о городе его детства можно читать как стихи и слушать как песню.

«Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром…»

«Эх, Киев-город, красота! Вот так Лавра пылает на горах, а Днепро! Днепро! Неописуемый воздух, неописуемый свет! Травы, сеном пахнет, склоны, долы, на Днепре черторой…»

«Город прекрасный, город счастливый. Над развалившимся Днепром, весь в солнечных пятнах…»

После прочтения «Белой гвардии» непременно тянет на улицы Города, побывать в измерении Турбиных.

Пройти маршрут Алексея от его «кривой улицы» (Андреевского спуска) до Музея (ныне — Дом учителя), где волновалась вооруженная толпа, до желтого корпуса университета — Александровской гимназии, где покинутые «штабной сволочью» защитники Города готовились дать отпор Петлюре. Поспешить на уютную Театральную улицу (теперь ул. Лысенко), что позади Оперного театра: там, в бывшем магазине мадам Анжу «Парижский шик», располагался штаб мортирного дивизиона. Вместе с героем, за пять минут дважды изменившим свою жизнь, в морозной дымке повернуть от Золотых Ворот на Владимирскую, ускорить шаг — «до излома самой фантастической улицы в мире» (Мало-Провальная улица в романе — наша Малоподвальная). На старинной улочке забыть ненадолго приметы нашего времени — шум машин, серый асфальт, витрины кислотных расцветок, — как забылся раненый Турбин болезненным сном в квартире своей спасительницы. Застрять в том тревожном декабрьском дне, когда судьба Города — в который раз — делала крутой поворот.

Все булгаковские дороги в Киеве ведут к дому № 13 на Андреевском спуске. Писатель, тоскуя по родному городу на чужбине, поселил героев своего первого романа по одному из самых дорогих ему адресов — в «дом постройки изумительной». Долгие годы здесь теснились коммуналки, а сейчас в доме снова срослись два мира: мир Булгаковых и мир Турбиных.

Здесь теперь музей, главное сокровище которого — люди, обжившие эти два мира. Люди, сполна разделившие со студентом Булгаковым, с врачом Булгаковым, с писателем Булгаковым его чувства к Городу. Не играют часы гавот, нет и кремовых штор, за которыми кончался кошмар гражданской войны и гнездился уют; не сохранилась, конечно, и булгаковская обстановка. Семейные портреты и пара десятков подлинных булгаковских артефактов, рассеянных среди гипсовых «турбинских» декораций, не собьют с толку… Соль ведь не в мещанской очевидности антикварных кресел. Предметам о многом рассказать не под силу. Самое главное свидетельство верности писателя Городу блестит в глазах создателей и хранителей музея, сквозит в разговорах любителей чаепитий на булгаковской веранде (кстати, самый вкусный чай здесь — крымский; самое дивное варенье — кизиловое и ореховое, и еще розовое). Здесь всегда есть с кем и о чем поговорить, сюда всегда есть смысл прийти снова.

Чтобы вернуться в дом № 13, как возвращались каждый день из гимназии братья и сестры Булгаковы, нужно сперва двинуться дальше. Прогуляться по недостроенной нью-Воздвиженке, ведь на Воздвиженской улице, у подножия Замковой горы, в 1890 году поселились родители Михаила Булгакова.

«Самый дальний конец улицы, поворачивая влево, сообщается с Андреевским спуском, а рядом извиваются Гончарная, Кожемяцкая, Дегтярная улицы и переулки — древнее средоточие киевско-подольских ремесленников. Над этими улицами-урочищами вздымаются обрывистыми склонами старокиевские горы — с осыпями желтых глин и белых песков, с зарослями дерезы, писком стрижей и стрекотом кузнечиков». По сей день в сердце Киева можно взобраться на гору, залечь — если лето — в высокую траву, которую сплетает в косы свежий ветер…

Тут, под киевскими холмами, поселился 32-х летний преподаватель Киевской Духовной Академии Афанасий Иванович с молодой супругой Варварой Михайловной. Оба происходили из духовного сословия, оба — дети провинциальных священников Орловской губернии. Афанасий Иванович преподавал в Академии курс истории и разбора западных исповеданий, а еще — историю в Институте благородных девиц. На Воздвиженской, 10-Б, появился на свет их первенец — Михаил (дом разобрали не так давно, и многие знатоки булгаковских мест успели заполучить себе по кирпичику).

Крестовоздвиженская церковь дорога многим киевлянам. В советские годы храм не пострадал, здесь крестили и отпевали. Вот и Михаил Булгаков принял крещение в этом храме. Нелегко сказать, насколько справился с обязанностями крестного профессор Академии  Н. И. Петров. Отношения писателя со Всевышним не лежат на поверхности отдельных глав его произведений. Вот дневник его сестры Надежды. Уже через три года после смерти отца, в 1910 году, она пишет: «Миша не говел в этом году. Окончательно, по-видимому, решил для себя вопрос о религии — неверие».

Креста Булгаков не носил. О его участии в церковных Таинствах нигде не пишется. Увлечение наркотиками — было. Аборт его первой жены, еще до венчания — факт. Едкие зарисовки из церковно-приходской жизни — его рук дело… Но вот — булгаковский дневник:

«19 октября 1922. Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ…

26 октября 1923. Нездоровье мое затяжное. Оно может помешать мне работать. Вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога…

27 октября 1923. Помоги мне, Господи».

«Помоги, Господи, кончить роман», — надписал Булгаков один из черновиков 1931 года.

До богоборчества Булгаков никогда не опускался. Когда ему заказывали антирелигиозные пьесы — отказывался. Одной из причин разрыва с первой женой, Татьяной Лаппа, было ее враждебное отношение к религии.

Напрасно сестра сочла неверие Михаила окончательным. Что может быть окончательного в 19 лет? О последних днях писателя в дневнике его жены Елены Сергеевны говорится:

«6 марта 1940 г. Был очень ласков, целовал много раз и крестил меня и себя — но уже неправильно, руки не слушаются…»

И, конечно, последние строки «Белой гвардии» не мог написать человек неверующий. В автобиографии писатель говорит: «Год писал роман „Белая Гвардия“. Роман этот я люблю больше всех других моих вещей».

Хочется идти дальше, вслед за разраставшимся семейством Булгаковых. В 1895 году они поселились в Кудрявском переулке, дом 9, и прожили здесь восемь лет. Миша, Вера, Надя — а теперь еще Варя, Коля, Ваня и Леля — росли в уютной пятикомнатной квартире, и образ лампы с зеленым абажуром родом отсюда. Пианино, семейные праздники, именины, елка. Отец, пишущий за столом. Крутая деревянная лестница, детские игры в зеленом дворике…

И дорога «в школу». «О, восемь лет учения! Сколько в них было нелепого и грустного и отчаянного для мальчишеской души, но сколько было радостного». Сегодняшний школьник, в утренней мгле бредущий навстречу знаниям с бутербродом и яблоком в рюкзаке, испытывает ту же гамму чувств, что и ученик славной классической Первой гимназии, самой престижной в Киеве. «Четырехъярусный корабль, некогда вынесший в открытое море десятки тысяч жизней», — так пишет о гимназии Булгаков в «Белой гвардии». Целый квартал на Бибиковском бульваре, вместе с садом и плацем, зимой — каток, весной — цветение каштанов на бульваре, и гимназистки в зеленых передниках… Теперь сюда, «в желтый корпус», приходят за знаниями студенты Университета им. Шевченко, а Бибиковский бульвар зовется бульваром Шевченко.

Итак, дорога с Кудрявского переулка в гимназию: Сенной базар, Большая Подвальная (Ярославов вал), Владимирская. По всему Киеву, как и сейчас, строительный «бум». Доходные дома, каменные, многоэтажные множились и удивляли древний Город: дом Городецкого с химерами, «Замок Ричарда» на Андреевском спуске, замок барона Штейнгеля (Ярославов вал, 1). Мимо последнего гимназист Булгаков прошел сотни раз, как и мимо караимской кенасы, похожей на причудливый дом из мокрого песка.

Андреевский спуск сейчас — улица особенная. Глянцевая брусчатка, обнимая киевские горы, сбегает из верхнего города в нижний. Фонари, старинные домики, вернисаж с акварелью, песни, стихи и хипповский бисер ложатся на душу, как масло на хлеб. В дни Булгакова Андреевский был улицей тихой, уютной, но вполне прозаической: не художники, музыканты и олигархи селились здесь, а скромные мещане, ремесленники и торговцы.

В дом № 13 на Андреевском спуске Булгаковы переехали осенью 1906 года. Летописная гора Уздыхальница возвышается над домом, и как было не полюбить эту гору: «Оттуда можно было… увидеть не только Подол, но и часть верхнего Города, семинарию, сотни рядов огней в высоких домах, холмы и на них домишки, где лампадками мерцают окна». Огней теперь в Городе, конечно, прибавилось; города стало больше, и со смотровой площадки на Уздыхальнице просто не хочется уходить.

В знаменитом доме № 13 Булгаковы жили, конечно, намного тесней, чем Турбины. Многодетная семья, скромный достаток… «Семья воспитала в нас чувство дружбы и долга, научила работать, научила сочувствию, научила ценить человека». С переездом на Андреевский спуск в семью пришло горе: тяжелой, неизлечимой болезнью заболел Афанасий Иванович. В эти тяжелые дни друзья семьи хлопотали о скорейшем присвоении ему ученой степени доктора богословия и звания профессора, что должно было обеспечить семье достойную пенсию. Весной 1907 года отец скончался.

Хочется вспомнить друзей Афанасия Ивановича, сделавших невозможное для семьи будущего писателя; тем интереснее, что их книги и труды мы изучаем по сей день. Это поистине цвет Киевской Академии: профессора Петров, Кудрявцев, Рыбинский, Экземплярский. Среди коллег и друзей семьи — профессора Скабалланович, Маккавейский, Попов, отец Александр Глаголев (прообраз отца Александра из романа).

Удивительной женщиной была Варвара Михайловна: овдовев в 37 лет, она сумела устроить жизнь семерых детей и дать им образование. «Влияние матери на детей было огромным. Это была незаурядная женщина, с большой волей, энергичная, смелая, находчивая в трудные минуты жизни», — вспоминает Надежда. Спустя годы, в 1922 году, когда матери не станет, Булгаков не сможет приехать в Киев на похороны и будет горько сожалеть об этом.

Киевский Университет святого Владимира, «вечный маяк впереди», означал для гимназистов «жизнь свободную, закаты на Днепре, волю, деньги, силу, славу». В 1909 году он стал повседневной реальностью студента-медика Булгакова. Университетские годы Михаила совпали с политической активностью студенчества: массовые волнения, выступления, забастовки. И театр — новая любовь на всю жизнь. Быть может, из-за увлечения театром, быть может, из-за увлечения своей будущей супругой Булгаков вынужден был повторно пройти академический курс.

А весной 1913 года Михаил и Татьяна обвенчались в церкви Николы Доброго на Подоле (улица Покровская, что под Андреевским спуском; сейчас храм оказался в распоряжении греко-католиков). Венчал их отец Александр Глаголев. Скажем прямо, особого проникновения Таинством в воспоминаниях невесты не наблюдается: «Почему-то хохотали под венцом ужасно…».

Пожив недолго на Рейтарской, молодая чета снова поселилась на Андреевском спуске, в доме № 38, напротив Андреевской церкви. Место это тем еще примечательно, что в соседнем доме незадолго до Булгакова снимал жилье художник Михаил Врубель, и в его письмах к сестре упомянута дивная панорама на Днепр.

И снова Андреевский, 13, последние мирные деньки. Потом — Первая мировая, ускоренные выпускные экзамены, мобилизация, фронт. «Взрослый мужчина должен, стиснув зубы, разделять судьбу родного края», — у другого классика. Жизнь и смерть — лицом к лицу. Потом — скитание начинающего медика по городам и весям («Записки юного врача»), трудный опыт, тоска по родным, по Киеву…

И вот в феврале 1918 года, который был «велик и страшен», Булгаков был демобилизован по болезни и вернулся наконец домой. «Город жил странною, неестественною жизнью…» Переворот за переворотом: по словам писателя, из 14 киевских переворотов 10 он сам пережил. «Эх, жемчужина — Киев! Беспокойное ты место!»

В результате новой мобилизации доктор Булгаков покидает Город, чтобы теперь лишь иногда возвращаться, греться у его огня и потом посвящать ему пронзительные строки. Впереди — Кавказ, тяжелая болезнь, разрыв с медициной, с первой женой, со второй женой, драматургия, литература и Москва, Москва. Уже отчертив на полях своей жизни ее киевскую главу, Булгаков томится желанием описать пережитую Городом революцию…

Здесь-то и начинается «Белая гвардия», и, кажется, для Киева она никогда не заканчивается. Не стареют слова писателя, полюбившего Город и поведавшего о нем миру. Не переводятся счастливцы, которым предстоит впервые открыть «Белую гвардию». Увидеть, услышать, узнать и полюбить Город.

Город прекрасный, город счастливый…

«Весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары. А Днепр! А закаты! А Выдубицкий монастырь на склонах! Зеленое море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру. Черно-синие густые ночи над водой, электрический крест Св. Владимира, висящий в высоте…

Словом, город прекрасный, город счастливый. Мать городов русских.

Но это были времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей Родины жило беспечальное, юное поколение. Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой не холодный, не жесткий, крупный ласковый снег…»

«Киев-город»

«Как многоярусные соты, дымился, и шумел, и жил Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром. Целыми днями винтами шел из бесчисленных труб дым к небу. Улицы курились дымкой, и скрипел сбитый гиганский снег. И в пять, и в шесть, и в семь этажей громоздились дома. Днем их окна были черны, а ночью горели рядами в темно-синей выси. Цепочками, сколько хватало глаз, как драгоценные камни, сияли электрические шары, высоко подвешенные на закорючках серых длинных столбов.

Днем с приятным ровным гудением бегали трамваи с желтыми соломенными пухлыми сидениями, по образцу заграничных. Со ската на скат, покрикивая, ехали извозчики, и темные воротники — мех серебристый и черный — делали женские лица загадочными и красивыми.

Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные белым, нетронутым снегом. И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира. Они раскинулись повсюду огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами. Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром, и, уступами поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен, порою в нежных сумерках, царствовал вечный Царский сад. Старые сгнившие черные балки парапета не преграждали пути прямо к обрывам на страшной высоте. Отвесные стены, заметенные вьюгою, падали на нижние далекие террасы, а те расходились все дальше и шире, переходили в береговые рощи над шоссе, вьющимся по берегу великой реки, и темная скованная лента уходила туда, в дымку, куда даже с городских высот не хватает человеческих глаз, где седые пороги, Запорожская Сечь, и Херсонес, и дальнее море.

Зимою, как ни в одном городе мира, упадал покой на улицах и переулках и верхнего Города, на горах, и Города нижнего, раскинувшегося в излучине замерзшего Днепра, и весь машинный гул уходил внутрь каменных зданий, смягчался и ворчал довольно глухо. Вся энергия Города, накопленная за солнечное и грозовое лето, выливалась в свете. Свет с четырех часов дня начинал загораться в окнах домов, в круглых электрических шарах, в газовых фонарях, в фонарях домовых, с огненными номерами, и в стеклянных сплошных окнах электрических станций, где были видны неустанно мотающие свои отчаянные колеса машины, до корня расшатывающие самое основание земли. Играл светом и переливался, светился и танцевал и мерцал Город по ночам до самого утра, а утром угасал, одевался дымом и туманом.

Но лучше всего сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто летом, в черной мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его и находили по его свету водяной путь в Город, к его пристаням. Зимой крест сиял в черной гуще небес и холодно и спокойно царил над темными пологими далями московского берега, от которого были перекинуты два громадных моста. Один цепной, тяжкий, Николаевский, ведущий в слободку на том берегу, другой — высоченный, стреловидный, по которому прибегали поезда оттуда, где очень, очень далеко сидела, раскинув свою пеструю шапку, таинственная Москва».

«Белая Гвардия»

Зарисовки старой Лукьяновки

Киевский Подол затопило. Мутная вода лениво затекает в окна, на ее волнах покачиваются остатки посуды и печные угли. Посреди этого сора восседают в лодках обитатели затопленных домов. Бестолково крутятся, щупают шестами глубину воды, греются от сырости глотками оковитой. Батюшки служат молебны в лодках, привязанных к торчащим над водой пенькам — бывшим столбам церковных ворот.

Так было в 1845 году, когда вода в Днепре поднялась на семь метров. Подобные паводки бывали и раньше, но этот год был решающим. Торговцы и ремесленники приднепровской полосы уразумели: пора переселяться повыше. На те надподольские холмы, где когда-то построил себе усадьбу сказочно разбогатевший подольский ремесленник, цехмейстер Лукьян Александрович. Жил этот Лукьян во времена казацкие, гетманские; с тех пор от его деревянных хоромов и след простыл. Но все же изрезанное нагорье над Подолом по старой памяти называли: Лукьяновка. И поговаривали, что киевский подвижник св. Феофил прорек: «На этих горах возведет обитель благочестивая царственная жена». Но тогда в это верилось с трудом.

Ибо первой большой постройкой на Лукьяновке была… тюрьма.

Печальный замок

Главный городской острог с величественным названием «Лукьяновский тюремный замок» начал прием невольных посетителей в 1863 году. И уже вскоре изображение Лукьяновской тюрьмы вошло в «джентльменский набор» открыток с достопримечательностями Киева. Нам покажется странной открытка с видом следственного изолятора и надписью «Привет из Киева» — а сто лет назад это было в порядке вещей.

Впрочем, тогда и само понятие «Лукьяновская тюрьма» по известности не уступало казематам Шлиссельбурга. Ведь мало найдется киевских революционеров от Николая Кибальчича (сидевшего здесь в 1875 г.) до Юлии Тимошенко (2000 г.), которые бы не оказались в этом узилище. И когда молодая Леся Украинка из астраханской ссылки писала сестре, что «все-таки краще жити в Астрахані, ніж на Лук’янівці» — намек на темницу был для всех понятен.

После Революции тут погибали за веру. Печальный список лукьяновских исповедников огромен, но два имени нельзя не упомянуть. Хмурой осенью 1937 года допросы на Лукьяновке принесли мученический венец митрополиту Киевскому св. Константину (Дьякову). И в те же дни здесь погиб самый, наверное, известный киевский священник, о. Александр Глаголев. В свое время он прославился защитой еврея Бейлиса, обвиненного в ритуальном убийстве. Кроме того, он был духовником семьи Булгаковых, венчал Михаила Булгакова и явился прототипом образа отца Александра в романе «Белая Гвардия».

Но в этом доме плача случались и радостные события. Революционерка София Богомолец, арестованная беременной, тут родила сына — будущего великого физиолога Александра Богомольца. Достижениями этого уроженца Лукьяновского замка мы руководствуемся при каждом переливании крови и заживлении переломов. А неподалеку расположенный медицинский университет носит имя Богомольца.

В наше время можно каждый день ходить по улице Дегтяревской и не догадываться, что затерянное среди жилой застройки СИЗО № 13 является одним из самых трагических мест нашей истории.

Наш Монпарнас

Странное дело: на Лукьяновке в первые годы ХХ века жила чуть ли не половина писателей, художников и ученых Киева. Лидеры киевской художественной школы — Пимоненко, Менк, Орловский, Мурашко; маститые украинские писатели и будущие русские писатели и философы, выдающиеся биологи и популярные пианисты — что их влекло сюда?

Возможно, чуткие души привлекало свежее дыхание сырецких дремучих боров, тогдашнее врастание не только города в лес, но и леса в город. Константин Паустовский с любовью вспоминал неожиданные старые сосны рядом с вполне городскими особняками. Полярник и физик Отто Шмидт часто вспоминал трамвайную линию, проведенную в Репьяховом яру по настоящему горно-лесному серпантину — эти места были известны под романтическим именем «Киевской Швейцарии». Николай Ушаков в своем дворе обрел речку Сетомль, которой при нем уже несколько веков не было, но в которой когда-то Ярослав Мудрый потопил орду печенегов.

А может, творческие сердца манил потрясающий вид на Подол с лукьяновских обрывов? За идиллическими хатами вдруг открывается неожиданная горная высь; а над ней пышные облака, малиновые и вишневые закаты; а под ней россыпь подольских домиков, днепровские разливы и бесконечные леса. Тут и в наше время хочется рисовать, слагать стихи или молиться.

Неспроста, живя на Гоголевской, киевский марксист Николай Бердяев становится религиозным философом. Учившийся в этом же районе гимназист Валентин Войно-Ясенецкий (свт. Лука) решает вначале стать художником, а затем приходит к идее спасения людей от страданий через медицину.

Парализованная великая княгиня Александра (игумения Анастасия) в 1889 году на лукьяновских кручах основала обитель-лечебницу — так сбылось пророчество старца Феофила. Уже вскоре Покровский монастырь был не только одним из крупнейших (более 700 инокинь и послушниц), но и являлся самым оснащенным в регионе медицинским центром. Многие сестры монастыря, пережившие революцию, пополнили ряды исповедниц и мучениц. А стараниями игумении Архелаи (Савельевой) изувеченный монастырь пережил второе рождение в годы Великой Отечественной войны; тогда в его стенах и подвалах сотни киевлян укрылись от немецкой каторги и расстрела.

На одном из здешних обрывов мудрые зодчие ХІХ века возвели Киевскую духовную семинарию. И не менее, символично, что в ХХ веке в ее стены вселилась Украинская академия искусств. Так, по-киевски, своеобразно сбылась мечта Александра Мурашко (первого украинского художника, признанного в Европе), который вынашивал идею устроить общину художников на Лукьяновке. Сам же Мурашко летним вечером 1919 года был застрелен в спину неизвестными в двадцати шагах от своего дома.

Но в те же месяцы в семинаристском доме советская власть учредила Дом искусств и поселила тут композиторов Леонтовича и Стеценко, неподалеку обрела место жительства и старая писательница Олена Пчилка (чья дочь так не хотела «жити на Лук’янівці»!), писатель Степан Васильченко и многие другие творцы нашей культуры.

Тогда же в Дегтяревской богадельне (доме престарелых на Лукьяновке) скончался всеми оставленный житель этого района Иван Нечуй-Левицкий. Под склоном Лукьяновки происходила большая часть действия его комедии «На Кожемяках» — мы знаем ее в постановке Михаила Старицкого под названием «За двумя зайцами». А облачные виды, открывающиеся со склонов его района, стали рефреном целого романа, который так и называется: «Тучи».

Наш Петергоф

Усадьба на краю Репьяхова яра и заброшенный пейзажный парк при ней теперь известны только ученым-врачам, посвятившим себя проблемам родов и женским болезням. Но полвека назад это место на немецких штабных картах обозначалось особым флажком. Здесь была резиденция первых людей советской Украины.

В страшные 1930-е годы лукьяновскую тишь обживал глава НКВД Украины Всеволод Балицкий. На его совести не только массовые репрессии и разрушение тысяч храмов и других памятников архитектуры (в том числе обеих церквей Лукьяновки). В голодные годы он обманным путем воспользовался бюджетом республики для дорогой реконструкции особняков и парка в своем киевском имении. Так появилась резиденция с многочисленными озерцами, мостиками, аллеями и беседками.

После войны в усадьбе поселился со своей семьей Никита Хрущев, тогдашний лидер советской Украины. Будучи любителем технических новшеств, записал на магнитофон пение лукьяновских соловьев и слушал ее впоследствии в Москве. В этом доме скончалась мать Хрущева, по происхождению украинская крестьянка: похоронена Ксеня Хрущева неподалеку, на Лукьяновском кладбище.

После отъезда Хрущева в резиденции последовательно проживали главы советской Украины вплоть до Петра Шелеста.

Наш Лычаков

Киевская телебашня стоит посреди кладбищ. Вонзенную в облака иглу с двух сторон окружают сотни разнообразнейших крестов, каменных ангелов и монументов — Лукьяновское гражданское и военное кладбища. А с третьей стороны простирается бесконечное зеленое провалье Бабьего Яра: самой большой братской могилы в мире. На этих погостах покоится более 200 тысяч тел — население крупного областного центра.

В других городах (Львов, Севастополь, Петербург) старые светские кладбища — популярнейшие объекты экскурсий и медитаций. Однако в Киеве такой традиции нет. А между тем, всего несколько минут ходьбы от шумной станции метро «Дорогожичи» — и вас окружает необыкновенная духовная атмосфера Лукьяновского кладбища. Красота скульптур, строгость крестов и… множество известных личностей.

Вот перед нами могила Петра Нестерова — выдающегося киевского летчика. На заре авиационного дела в 1913 году он первым в мире совершил в воздухе над Оболонью фигуру высшего пилотажа «мертвая петля». А через год он совершил и первый в мире воздушный таран, сбив ценой своей жизни самолет противника.

Рядом с могилой Нестерова можно увидеть надгробие еще одному пилоту: «Легендарный витязь неба Крутень Евграф Николаевич». Правда, настоящая могила изобретателя русской истребительной авиации Евграфа Крутеня находится в Выдубицком монастыре. А на Лукьяновском кладбище по ошибке перезахоронили другого пилота. Зато теперь два друга-киевлянина соседствуют памятниками бок о бок.

Военлетчики окружены выдающимися врачами и физиологами. Основатели целых фундаментальных разделов науки — Стражеско, Образцов, Лурье, Писемский, Виноградов; академики, профессора, педагоги. Разнообразные стелы и бюсты на могилах известнейших геологов, биологов, археологов. Печальные ангелы обнимают кресты и стоят под башенками, охраняя покой художников и архитекторов. Постаменты со следами крестов, сбитых безбожниками, — могила главнокомандующего российской армии генерала Духонина. Высокие кресты из простой некрашеной древесины над священниками, игумениями, епископами. Алтарный каменный престол с крестом, обвитым колючей проволокой, — святыня Лукьяновского кладбища, мощи священномученика Константина, митрополита Киевского.

Деревья, птицы, возвышающий душу покой. А посреди него — красивый, словно игрушечный, храм Новомучеников и Исповедников Российских, множество из которых вокруг этого храма и покоятся.

Молитвенная, поэтическая, романтическая Лукьяновка сейчас, казалось бы, иная. Район заводской, жилой, офисный. Дороги страшно переполнены транспортом. Но все же кое-где во дворах, на кручах, в скверах и парках до сих пор витает дух старой доброй Лукьяновки.

Паньковщина: берег чудес

Всё началось с речки Лыбедь. Была в Киеве такая река, приток Днепра. И текла она широко, полноводно, крутила колёса мельниц, принимала парусные суда и гружёные баржи. Сейчас увидеть её нелегко: остался от реки жалкий грязный канальчик. Впрочем, киевский рельеф навсегда сохранил заметный след исчезнувшей долины Лыбеди — её высокие крутые берега. Замечали ли вы, что от Красного корпуса Киевского университета улицы уходят в три стороны вниз, порой очень круто вниз? Этот стремительный уклон и есть бывший берег бывшей реки Лыбедь. На лыбедском береговом наклоне и расположилась историческая местность под названием Паньковщина.

Ещё загород

В древности эти берега принадлежали киевским митрополитам. В ХVI веке митрополичьим поместьем заведовали управляющие, которыми в 1516-77 годах были отец и сын Паньковичи. От их фамилии и местность получила прозвание Паньковщина.

В то время на здешних речных склонах в густых травах выпасали табуны коней, стада скота, были тут и остатки лесов, и сенокосы, и огороды, и, конечно же, сады. С ХVII века митрополиты проживали в Софийском монастыре, и Паньковщина превратилась в усадебное хозяйство этой обители. Сохранилось описание красивого десятикомнатного «софийского дома с галереей на Паньковском дворе», из которого открывался прекрасный вид на долину Лыбеди и возникшую в ней небольшую слободу монастырских поселян.

Так продолжалось до 1764 года, когда Екатерина II отобрала монастырские земли во владение государства. С тех пор Паньковщина бурно развивалась уже как сельская окраина Киева. А на луга вдоль Лыбеди тогда стали выезжать в жаркие дни семьи киевских мещан — ставя самовары под кронами вековых дубов, предаваясь купанию, катанию на лодках и, в общем, «благословенной лени». Трудно в такую идиллию поверить, ведь сейчас на этом месте бесчисленные рельсы близ вокзала и не менее бесчисленные (хотя в последние годы и быстро исчезающие) индустриальные предприятия вдоль железной дороги.

Уже почти Париж

Совершенно новая жизнь для Паньковщины началась в 1840-х годах — после постройки по соседству огромного здания Университета святого Владимира. Бывшая загородная слобода немедленно превратилась в местный Латинский квартал*. Практически в каждом доме или сдавались комнаты, или хотя бы предлагался ежедневный «стол» для студентов и преподавателей. Один из студентов впоследствии описал типичную усадьбу киевского Латинского квартала 1850-х годов: «длинный деревянный забор с настежь отворёнными воротами», «небольшой ветхий трёхоконный домик с высокою почёрневшею от давности, кое-где поросшею зелёным мхом деревянною крышею», хозяйка — «вдова псаломщика с 15-летнею дочерью, ютящиеся в передней комнатке за ширмой, и три студента, занимавшие все три комнаты с осени до лета». И разумеется, студенческий район сразу же на весь Киев прославился немыслимыми чудачествами и буйными похождениями своих молодых горячих обитателей.

* Латинский квартал расположен в Париже возле университета Сорбонна и известен как студенческий и профессорский район. По аналогии такие же районы других городов называют «Латинскими кварталами».

Тогда же через Паньковщину провели улицы Тарасовскую, Паньковскую и соединяющую их Никольско-Ботаническую. А через полвека возникла легенда, будто улицы получили названия в среде студентов, сочувствующих Кирилло-Мефодиевскому братству, — якобы тут помянуты «братчики» Тарас Шевченко, Панько (Пантелеймон) Кулиш и Николай Костомаров. Распространители легенды отмечают, что напрямую увековечить фамилии украинских бунтарей в николаевскую эпоху было невозможно, вот и пришлось, мол, ограничиться именами. Что ж, идея красивая — даже жаль, что она не соответствует действительности.

На старой одноэтажной Паньковщине снимал жильё будущий великий художник Николай Ге — в Киеве он был студентом, как ни странно, математического факультета. Тут же обитали молодые члены народнического движения «Громада» — Владимир Антонович и Михаил Драгоманов. А незадолго до отъезда Драгоманова в Европу оттуда как раз вернулся и жил на Паньковщине в последние месяцы жизни другой «неблагонадёжный» — основатель отечественной педагогики Константин Ушинский.

Жизнь, Медицина, Милосердие, Любовь

С 1870-х городов Киев рос стремительно, а Паньковщина — вдвойне. Ведь вблизи этого района с одной стороны расположился вокзал, а с другой — Крещатик, окончательно превратившийся в центр города. Разумеется, главными магистралями Паньковщины быстро стали улицы, соединявшие эти две точки притяжения, — Жилянская (названная в честь древнерусского урочища Желань) и Мариинско-Благовещенская (ныне Саксаганского).

Вторая часть названия Мариинско-Благовещенской улицы была связана с доминантой Паньковщины — Благовещенским собором. Этот величественный храм в неовизантийском стиле был построен полностью на личные средства трёх благодетелей (в частности, известного мецената Николая Терещенко) и просуществовал полвека. С 1935 года на его месте стоит школа, созданная из кирпичей разобранного храма.

А первой частью своего имени Мариинско-Благовещенская была обязана работавшей здесь Мариинской общине сестёр милосердия — одному из первых учреждений такого рода в России. Позже для общины возвели прекрасный дом-дворец, сохранившийся до наших дней. Просторное здание для оказания помощи раненым построили как нельзя более вовремя — в 1913 году. Уже через год Мариинская община оказалась «перегруженной» работой. Даже та, которая дала имя общине, — императрица-мать Мария Фёдоровна — тогда многие месяцы провела в Киеве в качестве сестры милосердия. Да и после революции в этом дворце на Паньковщине работали медицинские учреждения, а в них — такие учёные-медики мирового уровня, как академик Николай Стражеско.

Само здание Мариинской общины весьма примечательно, хотя тысячи людей ежедневно проезжают мимо этого здания, не замечая его. А между тем над его четырёхоконным портиком можно воочию увидеть Жизнь, Медицину, Милосердие и Любовь. Хотите знать, как они выглядят, — поезжайте на Саксаганского, 75.

С медициной было связано название ещё одной улицы этого района — Караваевской (ныне Льва Толстого). Виновником торжества тут являлся родоначальник отечественной офтальмологии, основатель и более полувека врач первой в России клиники глазных болезней (при Киевском университете) Владимир Караваев. Заметим, что даже после переименования улицы и площади талантливый окулист всё равно остался увековеченным на карте Киева — в названии местности Караваевы Дачи.

Также интересно, что улица получила название Караваевской ещё при жизни на ней самого врача. Подобная ситуация на Паньковщине возникала и впоследствии, когда своё нынешнее имя получила улица Саксаганского, — при этом сам выдающийся актёр ещё не один год продолжал обитать по соседству.

«Чорніє лід біля трамвайних колій»

А вот другая обитательница Паньковщины (сменившая только в этом районе полдесятка квартир; а всего в Киеве — около двадцати адресов) была бы рада избавиться от врачей и медицины, заполнявших её страдальческую жизнь. Но избавиться от такой «повинности» ей было не суждено. Впрочем, Лариса Косач — а речь идёт именно о ней, — может быть, и не стала бы Лесей Украинкой, классиком нашей драматургии и поэзии борьбы, если бы не её собственная ежедневная война с тяжёлым недугом.

Внимание Леси к этому району не случайно. На Тарасовской обитали её брат с женой, Лесиной подругой Александрой Судовщиковой (она же украинская писательница с мужским псевдонимом Грицько Григоренко). На Мариинско-Благовещенской жили и мама поэтессы — известная писательница Олена Пчилка, и такие мэтры, как Михаил Старицкий и Борис Гринченко. Наконец, на той же улице проживал и композитор Николай Лысенко, роль которого огромна не только в истории музыки, но и в истории украинского национального движения. Если начать перечислять выдающихся людей, бывавших у Лысенко на Мариинско-Благовещенской, мероприятия и явления культуры, проводившиеся и зародившиеся тут, — то объём этой статьи вырос бы в несколько раз.

Впрочем, одно имя нельзя не упомянуть. Максим Рыльский — коренной «паньковчанин», родившийся на Тарасовской, в детстве после смерти отца живший в семье Лысенко, впоследствии сменивший несколько квартир, кажется, на всех улицах Паньковщины. Этот замечательный поэт-неоклассик, к сожалению, в наше время призабыт из-за наличия у него советских конъюнктурных текстов. Однако кроме последних есть у Рыльского великое множество высокоталантливой, ясной и гармонической лирики. В некоторых его стихотворениях упоминаются реалии, соседние с Паньковщиной, как бы видные отсюда из окон, — Батыева гора, Ботанический сад университета.

Наконец, в этом же районе многие годы прожил ещё один поэт-неоклассик — Николай Зеров. В своих безупречной формы сонетах он также неоднократно давал образы своего района, где зимой «чорніє лід біля трамвайних колій», а весной цветут Ботанический и другие сады:

Крізь цеглу й брук пульсує кров зелена
Земних рослин, і листя чорноклена
Кривавиться у світлі ліхтарів.
І між камінних мурів за штахетом
Округлих яблунь темний кущ процвів
Таким живим розпадистим букетом...

Обитатели доходных домов

На рубеже ХІХ-ХХ веков Паньковщина окончательно становится фешенебельным районом, полным магазинов и доходных домов. Один из таковых принадлежал здесь известному историку и будущему политику Михаилу Грушевскому. В этом же доме кроме самого Грушевского обитали известный поэт Александр Олесь, выдающийся деятель украинского искусства Василий Кричевский. Здесь же в квартирах Кричевского и Грушевского хранилась солидная коллекция произведений украинского и мирового искусства, собрание старопечатных книг и манускриптов, многотысячная библиотека — в общем, целые музеи на дому.

Но вот настал 1918 год. Красноармейский бронепоезд, ворвавшись в город и подъехав к расположенному недалеко отсюда киевскому вокзалу, повернул своё крупнокалиберное орудие прицельно на семиэтажную собственность «буржуазного националиста» Грушевского. После безумного артобстрела дом превратился в факел и быстро сгорел дотла. В считанные минуты та же участь постигла коллекции и Кричевского, и самого домовладельца Грушевского.

Ещё один доходный дом на Маринско-Благовещенской принадлежал богатому торговцу Хаиму-Беру Гронфайну. Вспоминаем мы этого купца только благодаря другому еврею, талантливому русскому писателю Исааку Бабелю. О том, какая история с ним приключалась на Паньковщине, лучше всех расскажет его близкий друг, ещё один выдающийся писатель-«паньковчанин» (его адресом несколько лет была улица Никольско-Ботаническая) Константин Паустовский: «Отец Бабеля держал в Одессе небольшой склад сельскохозяйственных машин. Старик иногда посылал сына Исаака в Киев для закупки этих машин на заводе у киевского промышленника Гронфайна. В доме Гронфайна Бабель познакомился с его дочерью, гимназисткой последнего класса Женей, и вскоре началась их взаимная любовь. О женитьбе не могло быть и речи: Бабель, студент не лучшего киевского института, голодранец, явно не годился в мужья богатой наследнице Гронфайна. Влюблённым оставался только один выход — бежать в Одессу. Так они и сделали. Старик Гронфайн проклял весь род Бабеля до десятого колена и лишил дочь наследства. Но время шло. Свершилась революция. Большевики отобрали у Гронфайна завод. И вот однажды до дома Гронфайна дошёл ошеломляющий слух, что „этот мальчишка“ Бабель стал большим писателем, что Бабель получает большие гонорары и что все, кто читал его сочинения, почтительно произносят слова: „Большой талант!“ А иные добавляют, что завидуют Женечке, которая сделала такую хорошую партию. Старики поняли, что настало время мириться...»

Творческий берег

Другой одессит и киевский студент Бенедикт Лившиц проживал под крышей высокого доходного дома на Тарасовской. Сюда к нему придёт киевская художница-конструктивист Александра Экстер и начинающий художник с Херсонщины Давид Бурлюк. С этого посещения начнется отсчёт истории такого интереснейшего явления, как русский футуризм. Неспроста в одном из своих стихотворений идейный основатель футуризма зовёт нас -

За золотые, залитые
Неверным солнцем первых лет
Сады, где выею Батыя
Охвачен университет.

Отметим, что семейное счастье в этом районе улыбнулось из великих людей не одному Бабелю. На Мариинско-Благовещенской нашёл свою любовь (с маленькой и большой букв) и писатель-киевлянин Илья Эренбург. Сюда ходил он к своей будущей жене Любе Козинцевой, отсюда начались их более чем пятидесятилетние совместные радости, горести и скитания. При этом из той же квартиры на Паньковщине начал свой творческий путь и брат эренбурговской Любови — Григорий Козинцев — известный кинорежиссёр.

На той же улице долгие годы жил ещё один режиссёр — Леонид Луков — в 1942 году на эвакуированной Киевской киностудии он снял кинобестселлер «Два бойца». На Мариинско-Благовещенской родился и провёл детство талантливейший детский писатель Николай Носов (как жаль, что столетний юбилей автора «Незнайки» остаётся в его родном городе незамеченным!). На Тарасовской родился и прожил половину своей недолгой жизни замечательный поэт-фронтовик Семён Гудзенко. Здесь же обитали выдающийся историк Евгений Тарле, известные украинские художники Анатоль Петрицкий и Григорий Нарбут; наконец, на Тарасовской в свой студенческий год снимала квартиру и Анна Ахматова.

Как видим, только одно перечисление имён выдающихся «паньковчан» вызывает удивление просто невероятной ролью этого маленького киевского района в истории украинской, русской и мировой культур.

Да и не только имена здесь привлекают. Например, нельзя не упомянуть, что на Паньковщине четверть века назад пользовалась огромным спросом трамвайная линия вдоль Ботанического сада (многие киевляне с теплотой вспоминают трамвайный тупик возле университета, а за ним романтический трамвайный спуск в парковой тени). А уж Мариинско-Благовещенская улица, сиречь Саксаганского, — та ещё десять лет назад была одной из самых трамвайных в городе. Во всех здешних рельсах и звуках было очень много красоты, особенно идущей этому необычному району.

Трамваи отсюда, увы, ушли бесследно. Но как много романтики остаётся здесь вопреки всем миллионным ценам и тысячам автомобилей. Неудержимый горный слалом улиц Тарасовской и Паньковской. Вельможная река улицы Саксаганского — с её скрытыми (на высоте второго и выше этажа) шедеврами из серии «как мы раньше этого не замечали». Тенистые даже зимой улицы вдоль «старой Ботаники». Чарующая улица Никольско-Ботаническая, выкидывающая воистину киевское «коленце»... Хочется бросить всё и поехать в Киев — гулять по уютной загадочной Паньковщине!

Бульвары, яры, овраги

«киевская Швейцария»

Киевский Ярославов Вал был западной границей древнерусской столицы. Да и после окончания истории Древней Руси городская культура Киева не распространялась западнее остатков древнего вала. И так продолжалось много столетий. Ведь вал был сооружен на краю целой сети глубоких влажных оврагов с озёрами, болотами, перелесками, высокими холмами между ними. Любое строительство здесь было крайне затруднено.

Но всё-таки город рос, благоустраивался. И во второй половине ХІХ века шагнул прямо в овраги.

В оврагах под древними валами проложили улицы Мало-Владимирскую (ныне Гончара), Бульварно-Кудрявскую (ныне Воровского), Афанасьевскую (Франко) и другие. Наполнились многоголосым гулом Евбаз — Еврейский базар на площади Галицкой (ныне Победы) — и Сенной рынок в районе нынешней Львовской площади. Рядом с рынками зазвонили колокола — Сретенский храм возле Сенного и «Железная церковь» святителя Иоанна Златоуста близ Евбаза. А на Ярославовом Валу вырос диковинный восточный «ларец» — кенаса, храм караимов, маленькой народности и одновременно одной из ветвей иудаизма.

В те далекие годы этот тихий холмистый район носил красивое имя «Бульварной части» Киева. Предлагаем вам отправиться в гости к старым ее обитателям.

Фуражка рядом с черепом

Первыми были врачи. Точнее, студенты-медики. Вскоре после постройки Красного корпуса Киевского университета для его медицинского факультета неподалёку возвели Анатомический театр. И сразу же, говоря языком врачей, напротив «анатомки» высыпало на ярах множество одноэтажных домиков, окружённых садами. Вот какой увидел один из киевских студентов 1850 х годов эту местность: «В моё время овраги и пригорки напротив Анатомического театра ещё не были, как впоследствии, спланированы и застроены. Вся эта местность, известная в кругу студентов под названием „Швейцария“, со своими высокими и крутыми зелёными холмами и серовато-глинистыми оврагами, испещрённая в разных направлениях извивистыми тропинками, с картинно разбросанными группами низеньких ветхих домиков, окружённых развесистыми деревьями, была довольно живописна и служила районом пребывания медиков-студентов первых курсов. На всяком почти окне здесь виднелась фуражка с синим околышем рядом с блестевшим на солнце желтоватым человеческим черепом, или из-за кипы книг выглядывали кривые рёбра, или костлявая с длинными тонкими пальцами ручная кисть скелета...»

В конце ХІХ века в киевский Анатомический театр несколько лет ходили на практические занятия студенты Валентин Войно-Ясенецкий (будущий святитель Лука) и Михаил Булгаков. Впоследствии в булгаковской «Белой гвардии» с «анатомкой» будет связан один из самых запоминающихся эпизодов — поиск Николкой Турбиным и сестрой полковника Най-Турса тела погибшего полковника.

В наше время в здании бывшего Анатомического театра работает один из самых интересных в Киеве музеев — Музей медицины.

Тени улицы Фундуклеевской

Дом прямо напротив «анатомки» несколько раз сыграл важную роль в украинской истории. В 1840 х годах здесь, в одной из маленьких окраинных усадеб, арендовал жильё молодой переводчик древних актов Николай Гулак. На квартире собирались его друзья — сотрудники только что открытого Киевского университета Николай Костомаров, Тарас Шевченко, студенты и прочие юные дворяне.

В современных учебниках эту тайную организацию обычно именуют Кирилло-Мефодиевским обществом. На самом же деле просветительское братство святых Кирилла и Мефодия, основанное одним из киевских священников, послужило лишь прикрытием для молодежного кружка. Кружковцы, собираясь у священника, говорили о нейтральных вещах, а вот дома у Гулака мечтали о республиканском устройстве страны, в которую вошли бы все славянские народы, а также, разумеется, о ликвидации крепостного права; здесь читались резкие антицарские стихотворения Шевченко. В марте 1847 года Николай Гулак в своей квартире напротив Анатомического театра был арестован — после чего были задержаны и все его друзья.

Саму улицу, ведущую от Крещатика к Анатомическому театру, назвали Фундуклеевской — так был увековечен киевский губернатор 1830 х — 40 х годов, археолог и меценат, основавший в Киеве первую в России женскую гимназию, — Иван Фундуклей. Этот общественный деятель, так много хорошего сделавший для Киева, вместе с тем явился и одним из виновников весьма суровых наказаний для «кирилло-мефодиевцев».

Спустя несколько десятилетий на месте флигеля Гулака был построен новый особняк — в нём жил учёный-медик мирового значения Василий Образцов. Он первым в мире описал клиническую картину инфаркта миокарда, разработал новые методы диагностики, которыми пользуются и до наших дней, воспитал прославленную киевскую школу кардиологов.

А в 1930 е годы бывший особняк доктора Образцова занял Панас Любченко, премьер-министр Советской Украины, один из основных виновников Голодомора (кстати, тоже врач по образованию). В этом же особняке летом 1937 года Любченко и его жена были найдены застреленными. По основной версии, украинский функционер совершил убийство и самоубийство ввиду неминуемого в тот страшный год ареста. Однако по последним данным, самоубийство Любченко инсценировали спецслужбы.

Тени Святославского яра

В середине ХІХ века на самом высоком из холмов над здешними оврагами выросли здания Обсерватории Киевского университета. Её сотрудники совершили множество научных открытий, особенно в области исследования Солнца. А склоны Обсерваторного холма облюбовали художники, которых тоже называли «охотниками за солнцем». Например, на улице, получившей сто лет назад имя Гоголевской, проживала семья Орловских-Пимоненко. Поразительно, но и самый известный астроном Киевской обсерватории 1870-х — 1890-х годов Василий Фабрициус был одновременно выдающимся художником, преподавателем Рисовальной школы Николая Мурашко.

Сама киевская Рисовальная школа первоначально располагалась в одной из одноэтажных усадеб под сенью Обсерваторного холма — на улице Афанасьевской. Неподалёку в собственном особняке проживал и меценат Рисовальной школы и многих других гуманистических проектов Иван Терещенко.

Кроме того, с улицами Афанасьевской (Франко) и соседней Святославской (ныне Чапаева) связан важный исторический топоним — Святославский яр. Вид и быт этого яра и его окрестностей на рубеже веков замечательно описал в своей «Повести о жизни» проведший здесь детство писатель Константин Паустовский.

На Ярославовом Валу на «берегу» Святославского яра в конце ХІХ века открыл свою Музыкально-драматическую школу композитор Николай Лысенко. Воспитанниками школы были многие знаменитые музыканты. А в соседнем с музыкальным училищем доме проживал Иван Сикорский — один из основателей детской психиатрии, а кроме того, первый исследователь русской и украинской этнической психологии. Ещё большую известность получил сын психолога — будущий американский авиаконструктор и изобретатель вертолётов Игорь Сикорский. Киев может гордиться тем, что первые две экспериментальные модели вертолётов студент Киевского политехнического института Сикорский соорудил в собственном дворе в Святославском яру.

В том же квартале и даже в том же «доходном доме из жёлтого киевского кирпича» на Святославской, 9, в котором обитал юный Паустовский, спустя четверть века неоднократно останавливался у знакомых Борис Пастернак. Именно тихим местностям вокруг Ярославова Вала посвящено знаменитое пастернаковское «Опять Шопен не ищет выгод»:

Задворки с выломанным лазом,
Хибарки с паклей по бортам.
Два клёна в ряд, за третьим, разом
Соседней Рейтарской квартал.
Весь день внимают клёны детям -
Когда ж мы ночью лампу жжём
И листья, как салфетки, метим -
Крошатся огненным дождём.
Тогда, насквозь проколобродив
Штыками белых пирамид,
В шатрах каштановых напротив
Из окон музыка гремит.

Помимо того, в Святославском яру незадолго до революции было построено интересное здание Женского университета святой Ольги, увенчанное скульптурой Афины Паллады в воинском шлеме. Здесь некоторое время училась Анна Ахматова.

«Коммерсанты» и философы

Вообще, количество интересных учебных заведений в этом районе в первые годы ХХ века просто удивительно. Скажем, на Бульварно-Кудрявской улице работало основанное Н. Пимоненко и В. Орловским Киевское художественное училище. Здесь учились будущие знаменитые авангардисты Аристарх Лентулов, Александра Экстер, Владимир Бурлюк, Александр Богомазов, Абрам Маневич, скульптор Александр Архипенко и многие другие мастера.

Рядом в предреволюционное десятилетие работало Первое коммерческое училище — которое, по сути, являлось главным еврейским вузом Украины. Здесь (как и в открытом вскоре неподалёку Втором коммерческом училище) не было процентных ограничений по количеству евреев — и представители этого народа составляли свыше 60% студентов. Ввиду последующих революционных событий великих предпринимателей из стен Коммерческого училища так и не вышло. Зато в сфере культуры весьма прославились такие студенты этого киевского вуза, как писатель Исаак Бабель или театральный актёр, режиссёр и общественный деятель Соломон Михоэлс.

На Бульварно-Кудрявской вблизи Евбаза «имели гешефт» и мелкие предприниматели Вольф и Дебора Высоцкие. Вспоминаем мы о них только в связи с их выдающимся внуком — московским поэтом и актёром Владимиром Высоцким. Великий бард столь часто навещал свою киевскую бабушку, что здешние старожилы считают его не только сыном киевлянина, но и самого отчасти уроженцем нашего города.

А вот другому уроженцу и многолетнему жителю этого района, философу-экзистенциалисту Льву Шестову от киевской коммерции и хотелось бы уйти, но не получалось. За границей тайно крестившись и обвенчавшись с православной девушкой, публикуя христианские религиозно-философские трактаты, Шестов всё это скрывал от своих преуспевающих родственников — киевских фабрикантов, ортодоксальных иудеев. До 50 летнего возраста Шестов считал семейным проклятием коммерческое предприятие своего отца в районе Евбаза. Примерный семьянин неоднократно был вынужден «отрываться от семьи, друзей, любимой работы и мчаться из Европы в Киев, чтобы навести порядок в делах фирмы, расшатанных стареющим отцом и безалаберными младшими братьями».

Настоящий замок Штейнгеля

В 1880 х годах кварталы между Бульварно-Кудрявской и Мало-Владимирской украсило необычное поместье. Оно принадлежало железнодорожному инженеру и совладельцу железных дорог Рудольфу Штейнгелю (пассажиры, следующие в Крым и на Кавказ, проезжают тысячи километров по созданным под началом Штейнгеля рельсовым участкам Лозовая-Севастополь, Ростов-Новоросиийск, Москва-Орёл).

Попутно отметим, что на средства семьи Штейнгелей был возведён здешний приходской храм — Сретенская церковь на Сенной (Львовской) площади. Колокольня этой киевской церкви прославилась в первые советские годы чудом обновления давно потемневшей позолоты купола.

Поместье Штейнгеля было оформлено в том же староанглийском стиле, что и тогдашнее здание киевского вокзала — «родное» учреждение для владельца, хорошо видное с Обсерваторного холма, на который взбегает Бульварно-Кудрявская улица. Позади помещичьего дома располагался огромный пейзажный парк с прудами, мостиками, беседками, оранжереями.

Усадьба на Бульварно-Кудрявской быстро получила прозвище «замка барона Штейнгеля». Однако в наше время, по недоразумению, десятки путеводителей и экскурсоводов этим словосочетанием величают другое здание этого района — знаменитый «дом со шпилем» в начале Ярославова Вала. На самом деле «дом со шпилем» был построен одним из польских помещиков, а потом до самой революции принадлежал миллионеру Льву Бродскому, меценату-сооснователю вышеупомянутых Коммерческих училищ и других полезных киевских учреждений.

После смерти Рудольфа Штейнгеля поместье продали зажиточному психиатру, который устроил в нём элитный санаторий. А со стороны Мало-Владимирской улицы врач-предприниматель возвёл гигантский доходный дом, один из самых замечательных в Киеве (ныне Гончара, 60) — его архитектура содержит «перепевы» с «замковой» архитектурой основной усадьбы.

В 1900 е — 1910 е годы в санатории частым гостем был сын бывшего владельца усадьбы — Фёдор Штейнгель, спонсор и активист украинского национального движения. Здесь собиралось руководимое им тайное общество, в которое входили журналист Симон Петлюра, львовский историк Михаил Грушевский и другие впоследствии известные политики. Во время прогулок-бесед в «штейнгелевском» парке были выношены многие судьбоносные решения, воплощённые в Украине в революционные годы.

А в советские годы усадьба стала сценической площадкой для нескольких фильмов. В частности, здесь снималась «Судьба барабанщика» в версии 1950 х годов (ведь сюжет одноимённой повести Аркадия Гайдара связан с Киевом). К сожалению, несколько десятилетий назад на месте уникального штейнгелевского имения возвели стандартную «коробку» медицинского учреждения.

Нет возможности в рамках статьи подробно рассказать обо всех обитателях «Бульварной части» Киева. Например, только два жилых «писательских дома» на углу улиц Хмельницкого и Коцюбинского украшены четырьмя десятками мемориальных досок (А. Малышко, М. Рыльский, Ю. Яновский, В. Сосюра, О. Гончар и многие другие украинские классики). Когда-нибудь появится на улице Гончара и мемориальная доска ныне живущей здесь поэтессе Лине Костенко.

Если же говорить не только о постоянных жителях, но и о ежедневных посетителях этого района как места работы — то статья может принять объём полноценной книги. Например, на улице Гоголевской в 1906 году располагалась редакция сверхпопулярного первого украинского журнала сатиры «Шершень» (Леся Украинка, В. Самийленко, И. Нечуй-Левицкий, С. Светославский). А на Бульварно-Кудрявской несколько десятилетий работал «издательский комбинат» с многочисленными редакциями советских украинских газет, в которых сотрудничали многие киевские знаменитости.

Наконец, выдающиеся люди попадали в этот район даже в качестве узников, хотя ни одной тюрьмы в округе не было. В первые дни петлюровской Директории в одной из бывших гостиниц на Фундуклеевской в заключении пребывали митрополит Киевский Антоний (Храповицкий) и архиепископ Волынский Евлогий (Георгиевский) — именно они через несколько лет после этого возглавили крупнейшие церковные организации русской эмиграции.

...Напоследок рекомендуем каждому читателю самому совершить неторопливую прогулку улицами «Бульварной части» Киева. Дело даже не в описанной нами густой насыщенности этих мест исторической памятью. Просто здесь в самом воздухе разлита какая-то завораживающая таинственность. Тут по-прежнему — говоря словами одного из великих постояльцев этих яров и холмов —

Гремит Шопен, из окон грянув,
А снизу, под его эффект
Прямя подсвечники каштанов,
На звёзды смотрит прошлый век...

Олег Кочевых

Взорванный Крещатик. Объект № 1

начало

Великая отечественная война круто изменила судьбу дома. Уже 25 июня 1941 года Совет Народных Комиссаров Союза ССР своим постановлением обязал всех без исключения граждан, проживающих на территории Советского Союза, сдать на временное хранение в органы НКСвязи все радиоприемники и радиопередающие установки, находящиеся в индивидуальном пользовании. В Киеве местом сдачи радиоприемников был выбран магазин «Детский мир». Поскольку при эвакуации сданную радиоаппаратуру не успели вывезти, склад достался оккупантам.

Видимо этот факт, а может и романтический облик здания, привлек немецких квартирьеров, когда 19 сентября 1941 года они вошли в Киев. Немцы разместили здесь военную полевую комендатуру, а верхние этажи были заселены элитой германского вермахта.

Во всяком  случае, уже в первые дни повсюду были развешены приказы: сдать оружие, сдать радиоприемники, выдать всех комиссаров, зарегистрироваться всем евреям, зарегистрироваться всем членам партии. За неподчинение - расстрел. Оружие и радиоприемники следовало сдавать по адресу Крещатик, 28/2. Те, кто не успел (или не захотел) этого сделать до отступления Красной армии, потянулись с приемниками по указанному адресу.

Что интересно, в различных воспоминаниях и документах предназначение этого здания при немцах указывалось по-разному.

Так, Анатолий Кузнецов в своем романе-документе «Бабий Яр» указывает: «Комендатура облюбовала себе дом на углу Крещатика и Прорезной, где на первом этаже был известный магазин "Детский мир"...».

А вот в «Специальном сообщении о положении в гор. Киеве после оккупации его противником» от 4 декабря 1941 года, адресованном Секретарю ЦК КП(б)У  тов. Хрущеву H.С. заместителем народного  комиссара внутренних дел УССР Савченко, указано: «В здании обкома, на площади Калинина, разместилась немецкая городская комендатура, которая на второй же день была переведена в здание гостиницы «Спартак» на Крещатике…  В помещении кинотеатра «Спартак», немцами была организована регистрация всех военнослужащих, а также лиц, содержавшихся под стражей при Советской власти. Военнослужащие, явившиеся на регистрацию, задерживались и направлялись в лагерь для военнопленных, что размещен на Керосинной улице, возле казарм»[3].

Ирина Хорошунова. «Первый год войны. Киевские записки»: «На Крещатике в 30-м номере, где прежде была какая-то второстепенная гостиница, поместилась городская комендатура. На углу Прорезной и Крещатика с другой стороны, где был «Детский мир», поместилась жандармерия. В комендатуру должны были являться все начальники учреждений для регистрации их. К коменданту же шли по всякого рода делам. Туда все время подъезжали немецкие машины, стоял немецкий караул, и стоял на тротуаре наблюдающий народ. В жандармерию сносили приемники. Напротив Прорезной на Крещатике сбрасывали прямо на улице противогазы….»

Но чтобы не находилось в здании «Детского мира», участь его уже была предрешена. Как и других соседних с ним зданий, в том числе и гостиницы «Спартак»...

* * *

Из Специального сообщении НКВД УССР о положении в гор. Киеве после оккупации его противником от 4 декабря 1941 года: «24 сентября с. г., в полдень, взорвалось здание гостиницы «Спартак», в котором была размещена немецкая комендатура и здание магазина «Детский мир», на углу ул. Крещатика и Прорезной. В результате начались большие пожары, тушить которые не было возможности из-за отсутствия воды…В результате взрыва здания немецкой комендатуры погибло до 300 немцев, несколько десятков автомашин».

Улица Крещатик в направлении Прорезной со стороны улицы Карла Маркса (ныне Городецкого).
Справа на снимке довоенное здание почтампта, за ним было здание "Детского Мира"

Профессор Борис Касьянович Жук вспоминает: «На третий день прихода немцев мне пришлось быть по делам в части города, носящей название Липки. Около 2-х часов дня я услышал сильный взрыв со стороны Крещатика. Оказывается, был взорван угол дома, в котором находилось отделение комендатуры. От взрыва погибло около 20 немецких офицеров и много киевлян, стоявших в очереди за получением пропусков».

Горожане наблюдают за пожаром со стороны Бесарабской площади.
Слева видно здание ЦУМа, за ним пожарище, где находился дом №28/2 по ул.Крещатик

Немецкие солдаты наблюдают за пожаром. Вид со стороны Европейской площади

Всеволоду Войтенко, было тогда неполных 17 лет, он жил в столице с родителями и двумя братьями. Он вспоминал: «Возвращались через Крещатик, и когда проходили напротив Прорезной, услышали взрыв огромной силы. В начале войны был издан приказ о сдаче радиоприемников, сдавали их на склад, который находился на углу Крещатика и Прорезной. Приемники оставались там и во время оккупации. И вот в этом доме произошел мощнейший взрыв, а сразу после этого начались взрывы в соседних зданиях»[4].

Немецкие солдаты и офицеры наблюдают за пожаром со стороны площади Калинина (Майдана Незалежності)

Слева - здание бывш.Биржи, далее - угловое здание на улице К.Маркса (ныне Городецкого).
С правой стороны - пожар здания довоенного почтампта, примыкавшего к "Детскому миру" (его уже нет)

Анатолий Кузнецов: «Это было 24 сентября, в четвертом часу дня.  Дом немецкой комендатуры с “Детским миром” на первом этаже взорвался. Взрыв был такой силы, что вылетели стекла не только на самом Крещатике, но и на параллельных ему улицах Пушкинской и Меринга. Стекла рухнули со всех этажей на головы немцев и прохожих, и многие сразу же были поранены.  На углу Прорезной поднялся столб огня и дыма Толпы побежали - кто прочь от взрыва, кто, наоборот, к месту взрыва, смотреть. В первый момент немцы несколько растерялись, но потом стали строить цепь, окружили горящий дом и хватали всех, кто оказался в этот момент перед домом или во дворе.

Волокли какого-то долговязого рыжего парня, зверски его били, и разнесся слух, что это партизан, который принес в «Детский мир» радиоприемник - якобы сдавать, но в приемнике была адская машина. Всех арестованных вталкивали в кинотеатр здесь же рядом, и скоро он оказался битком набитым израненными, избитыми и окровавленными людьми.
В этот момент в развалинах того же самого дома грянул второй, такой же силы, взрыв. Теперь рухнули стены, и комендатура превратилась в гору кирпича. Крещатик засыпало пылью и затянуло дымом. Третий взрыв поднял на воздух дом напротив - с кафе-кондитерской, забитой противогазами, и с немецкими учреждениями. Немцы оставили кинотеатр и с криками: «Спасайтесь, Крещатик взрывается!» - бросились бежать кто куда, а за ними арестованные, в том числе и рыжий парень. Поднялась невероятная паника. Крещатик действительно взрывался».

Вид на Прорезную со стороны Крещатика.24 сентября 1941 года. Справа - руины "Детского мира"

Фото из кинофотофоноархива им.Пшеничного. Слева гостиница "Спартак", в центре "Детский мир", справа довоенный Почтамт

«Народ сначала бросился к горящим домам - кто помочь, а кто просто посмотреть. И только после второго взрыва - кто, схватив какой-то узел, а кто налегке - убегали в парки над Днепром, на Владимирскую горку, на бульвар Шевченко, на стадион. Взрывы раздавались через неопределенные промежутки времени, бессистемно, в разных местах, и тогда казалось, что горит и взрывается весь город - Прорезная, Институтская, Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Пассаж. Горел город пять дней…»[5].

Крещатик. Снимок от улицы Лютеранской (справа). С левой стороны высокое здание - № 32 (просвет перед ним - Малый пассаж),
далее - пожар дома № 30/1 (гостиница "Спартак"), взорвавшегося вслед за "Детским миром"

И.Хорошунова: «24-го, мы шли с Нюсей по Львовской улице, когда один за другим послышалось несколько взрывов. Со стороны Крещатика поднялся темный столб дыма. Никто еще ничего о взрыве не знал…. Оказалось, что это действительно взорвалась жандармерия, а за ней комендатура. Погибло много народа, и начался пожар. В городе поднялась тревога. К вечеру пожар усилился. Зарево снова, как в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое, поднялось над городом. Снова поползли слухи, что минирован весь город. Побежали во все стороны люди с вещами. С Крещатика, где начался пожар, выселялись. А взрывы все слышались с той стороны…. Искали причины взрыва. Город был полон легендами, что какой-то еврей принес в жандармерию приемник, начиненный динамитом. И что когда этот динамит взорвался, взорвались заложенные в доме мины замедленного действия, взрывающиеся от детонации. Никто ничего толком не знал. Говорили, что немцы специально жгут город и не собираются в нем оставаться. Другие говорили, что немцы, наоборот, стараются остановить пожар, но будто бы невидимые партизаны им мешают. И что пожар нельзя остановить, потому что нет в городе воды»[6].

Немецкие пожарные части возле развалин дома № 28/2 по ул.Крещатик (слева). Далее - горящее здание почтампта

Олег Слепынин: «Здания учреждений, домов, гостиниц, кинотеатров, в которые триумфально вселились захватчики, вдруг начали взрываться, ввергая в панику и немцев, и население. Первой от взрыва рухнула пятиэтажная комендатура (прежде «Детский мир», угол Крещатика и Прорезной); взрыв произошел в 16 часов 24 сентября, на пятый день оккупации. Жители уже как-то начали приспосабливаться к новой власти, в открывшихся парикмахерских появились киевские модницы. Взрывы по радиосигналам продолжались с ужасающей периодичностью пять дней, до 28 сентября, после чего две недели в Киеве бушевали чудовищные пожары, создавая смерчи над городом, сворачивающие в воронку в небе облака. Это был подвиг города, подобный подвигу Москвы 1812 года. Очередные покорители Европы, к своему ужасу, вновь угодили в огненный котел древнего православного города»^[7].

Вид на Крещатик со стороны Прорезной после пожара. В центре снимка - площадь Калинина и здание Думы (ныне Майдан Незалежності)21 октября 1941 года выходившая в оккупированном Киеве газета «Українське слово» писала: «Первый взрыв облаком дыма затмил ясный день. Пламя охватило магазин «Детский мир». С этого все и началось. Взрыв за взрывом. Пожар распространялся вверх по Прорезной улице и перекинулся на обе стороны Крещатика. Ночью киевляне наблюдали большую зарницу, которая постоянно разрасталась. Большевики разрушили водопровод. Потушить пожар было невозможно. В то время огонь был хозяином - он пожирал и уничтожал дом за домом…». Как видим, во многих источниках события описываются по-разному. Одно совпадает – первым взорвался угловой дом на пересечении улиц Крещатик и Прорезной (Крещатик,28/2). С этого взрыва начался ад на Крещатике и на прилегающих улицах.

Вид на Крещатик со стороны Прорезной. Слева - руины дома № 28/2 ("Детский мир"), справа - дома № 30/1 (гостиница "Спартак"),
на противоположной стороне Крещатика - руины домов № 27 и № 29)

 После войны советские власти обвинили в разрушении Крещатика немецко-фашистских захватчиков. Причина взрывов на Крещатике  стала государственной тайной. Хотя пережившие оккупацию киевляне считали иначе, они предпочитали молчать. Анатолий Кузнецов, посмевший опубликовать отличающуюся от официальной точку зрения, вынужден был эмигрировать.

7 ноября 1943 года. Части Красной Армии проходят по Крещатику мимо руин "Детского мира". Перекресток с улицей Прорезной.

Лишь в 1963 году КГБ выдало для публикации «Справку КГБ при Совете Министров УССР о диверсионно-разведывательной деятельности группы подпольщиков г. Киева под руководством И. Д. Кудри». Справка эта не говорит об уничтожении Крещатика, но лишь о «взрывах», совершенно обходя само слово «Крещатик». Из нее выясняется, что И. Д. Кудря, под кличкой «Максим», был работником органов безопасности, по их заданию был оставлен в городе вместе с группой, в которую входили Д. Соболев, А. Печенев, Р. Окипная, Е. Бремер и другие. Цитирую: «В городе... не прекращались пожары и взрывы, принявшие особенный размах в период с 24 по 28 сентября 1941 года, в числе других был взорван склад с принятыми от населения радиоприемниками, немецкая военная комендатура, кинотеатр для немцев и др. И хотя утвердительно никто не может сказать, кто конкретно осуществлял подобные взрывы, уносившие в могилу сотни «завоевателей», нет сомнения, что к этому приложили руку лица, имевшие отношение к группе «Максима». Главное же состояло в том, что заносчивым фашистским «завоевателям» эти взрывы давали понять, что хозяином оккупированной земли являются не они». Напомним, что это официальный документ КГБ УССР.

Ноябрь 1943 года. Советские танки на Крещатике. Слева - руины дома №28/2.

улица Прорезная. Зима  1942 года.

В 1965 году агитпроп Советского Союза – Агентство печати «Новости» (АПН) выпустило сборник документальных рассказов о разведчиках во время Великой Отечественной войны под общим названием «Фронт без линии фронта». В нем указанные события описывались так: Сразу же после оккупации немецкое командование обратилось к населению «Всем  гражданам города Киева и его окрестностей немедленно, в течение 24 часов, сдать в комендатуру огнестрельное оружие, приемники и противогазы. За невыполнение - расстрел!». Но  принять  радиоприемники  в течение суток для немцев оказалось невозможным - так их было много. Легенда о  том, что  в России нет радио, была  опрокинута тем фактом,  что даже пять дней  спустя  люди  еще стояли, прислонившись к  фасадам  домов, и терпеливо ожидали очереди сдать приемники. 24 сентября, когда склад уже был заполнен, в  очередь встал плечистый коренастый мужчина лет сорока в простой  рабочей одежде. Одним из последних вошел он в глубь магазина «Детский  мир», где было устроено хранилище.  Он аккуратно поставил свой приемник подальше от входа и ушел. А когда наступил комендантский час,  и  все  жители Киева  находились  уже  дома,  в  складе радиоприемников раздался взрыв. И тотчас же второй, еще  более мощный  удар потряс воздух. Это сдетонировала взрывчатка, хранившаяся в соседнем  здании, где  располагалась немецкая военная комендатура. Здание взлетело на  воздух. Под обломками погибли сотни гитлеровских офицеров,  работников комендатуры и гестапо. Сам комендант города  Киева,   подписавший   приказ   о   сдаче радиоприемников, вылетел в окно. Чудом он остался жив: протез, который был у него вместо одной руки, самортизировал его падение. Первый подарок  Максима  и  его  товарищей фашистским  захватчикам был преподнесен»[8].

В 1944 году по Крещатику мимо руин "Детского мира"  провели немецких военнопленных.

Как видим, правды в этом «документальном» рассказе – лишь псевдоним руководителя одной из диверсионно-разведывательной групп, оставленных в оккупированном Киеве, и то, что первым был взорван именно магазин «Детский мир».

Послевоенные руины Крещатика. Угол Прорезной.
Слева - единственное уцелевшее в эом квартале здание №32 (Банк внешней торговли). Ныне в нем находится Управление архитектуры города Киева.

В последние годы спецслужбы рассекретили некоторые другие источники. «В середине июля в Киеве была создана разведывательно-диверсионная резидентура НКВД СССР во главе с бывшим заместителем начальника 4 отделения 3 отдела Воронежского Управления НКВД лейтенантом госбезопасности В.М. Карташовым (псевдоним «Михайлов»). Позднее, за несколько дней до оставления советскими войсками Киева, здесь же была создана и начала действовать резидентура НКВД Украинской ССР во главе с лейтенантом госбезопасности И.Д. Кудрей (псевдоним «Максим»). 18 сентября в 3 часа ночи немцы вошли в Киев. А через несколько дней, 24-26 сентября, на воздух взлетели центр города - Крещатик и прилегающие к нему улицы. Материальный ущерб и жертвы среди мирных жителей были громадными. Оккупационные власти ответили на это жесточайшим террором, и пострадали вновь мирные обыватели.

Все это время документы, раскрывающие подлинную историю событий 1941 года в Киеве, находились на хранении в Центральном архиве КГБ СССР. В частности, сотрудники НКВД СССР, оставленные на нелегальную работу в Киеве докладывали в Москву следующее: «Крещатика нет. В конце Крещатика осталось несколько домов, все остальные взорваны... Большой взрыв был на углу Прорезной и Крещатика, где помещался магазин «Детский мир». Соболев говорил, что это работа их группы». Речь шла о группе, во главе которой стоял В.М. Карташов.

Весной 1942 года службе безопасности Германии удалось раскрыть весь состав резидентуры «Максима». Все они были арестованы, а осенью 1942 года была разгромлена группа «Михайлова». Судьбы обеих резидентов сложились по-разному. И.Д. Кудря был расстрелян немцами в 1943 году, а в мае 1965 года ему было присвоено звание Героя Советского Союза. В.М.Карташов был арестован 30 ноября 1945 года после возвращения в Москву. Он оказался жертвой амбициозной борьбы внутри послевоенного руководства органов госбезопасности. В.М.Карташов скончался во Владимирской тюрьме 19 ноября 1950 года, приговоренный Особым совещанием при МГБ СССР 8 апреля 1948 года к 25 годам лишения свободы[9].

 

Улица Прорезная. Зима 1944 года

О том, что дома в оккупированном Киеве взрывали по радио специалисты из инженерного управления РККА, что сигналы на взрыв направлялись из-под Воронежа с Семилукской радиостанции, что взрывались радиоуправляемые объектные мины Ф-10, официальных публикаций нет. До сих пор документы об этих событиях не рассекречены и не опубликованы.

«Диверсант Сталина» Илья Григорьевич Старинов, находившийся в Киеве в июле-августе 1941 года, в своих воспоминаниях не сообщил всех подробностей минирования Киева. Своей самой главной заслугой он считал создание Харьковского узла заграждения. О причинах взрывов на Крещатике – ни слова.

                               * * *

Крещатик. Зима 1943-1944 года. Слева - руины "Детского мира"

Виктор Некрасов, ушедший в августе 1941 на фронт, вернулся в Киев в декабре 1943-го:  «Выскочил из грузовика у Крытого рынка, там, где кончается Крещатик и начинается Красноармейская. Я сказал кончается. Это неверно. Его просто не было. Горы битого, занесенного снегом кирпича, искореженные, торчащие из этих груд железные балки и узенькие, протоптанные в сугробах тропинки. Вот и все. И цепочкой, как муравьи, спешащие куда-то люди – на работу, за пайками, на толкучку...

А каким он был, Крещатик... Мальчишки прозвали его еще в двадцатые годы Бродвеем. Но какой это был Бродвей? Я помню Крещатик, когда на углу Думской площади существовал еще продуктовый магазин Торлина, где сам владелец, лоснящийся, солидный, точно из пьес Островского, спокойно и важно руководил сонмом своих приказчиков, и книжный магазин Идзиковского, и оптика Унгера (с громадным пенсне над входом). И трезвонил трамвай – гордость киевлян, первый в России трамвай: длинные, с тремя площадками бельгийские четырехосные пульманы, с роликом вместо дуги и открытыми площадками – вскакивай и соскакивай на ходу сколько хочешь.

Всего этого сейчас не было... Кирпич, балки, сугробы, тропинки... Крещатик взорвали в сентябре сорок первого года. Мы сами взорвали. Под его обломками похоронены сотни, тысячи немцев. Он еще долго пылал, дымился. Водопровод не работал, нечем было тушить...

Потом его восстановили, отстроили. Появился новый Крещатик. Непохожий на старый, совсем непохожий. Лучше или хуже? Для нас, старых киевлян, шатавшихся в густой толпе еще мальчишками по его широким тротуарам, конечно, милее старый. Милее, но лучше ли? На приезжих он производит впечатление. Он стал шире, выше, просторнее, посаженные в конце войны немолодые уже липы и каштаны достигли преклонного, тридцатилетнего возраста, разрослись, образовали тенистый бульвар по левой стороне улицы. Трамвая уже нет, его давно сняли, вместо него троллейбусы. У перекрестков в часы пик столпотворение машин…

В общем-то довоенный Крещатик не был красив. Разностильные и разноэтажные дома, не ахти какая растительность (и это в одном из самых зеленых городов мира), не слишком роскошные магазины (куда им до московского или ленинградского Елисеева), но был в нем какой-то, как говорят французы, «шарм», что-то свое, неповторимое, связанное с югом, с южной толпой. Начнись первая мировая война лет на пять позже, Крещатик выглядел бы совсем иначе. Именно в 1912...1913 годах началось бурное строительство добротных шести-восьмиэтажных зданий, так называемых доходных домов, резко отличавшихся по своей архитектуре от остального Крещатика. Три больших таких здания в начале улицы по правой ее стороне (№№6, 8, 10), еще один сразу за улицей Свердлова (№32) и так называемый Пассаж на противоположной стороне – все эти дома, сгоревшие в сентябре сорок первого, чудом избежав взрыва, сейчас восстановлены и дают понять, каким бы был Крещатик, не начнись война 1914 года. Но он не стал таким, с гранитными фасадами, тонко прорисованными пилястрами, ордерами, карнизами. Он стал другим – бело-зеленым (белая плитка фасадов и зелень каштанов и лип), кондитерски-вычурным, с башенками, арочками, завитушками»[10].

 

Отстроенная заново улица Прорезная. 1950-е годы